Знак небес - Страница 32

– А от кого град-то боронить? Князь нашенский у ворот стоит, а больше никого и нет рядом.

От таких слов боярин даже дар речи потерял, а когда тот к нему вернулся – наглеца уже и след простыл. И вопрос свой насчет грамоток задал он теперь как-то так, нехотя, больше из приличия, чтобы отрицательный ответ из уст самого князя прозвучал.

Каково же было удивление Еремея Глебовича, когда Константин заверил его, что обе грамотки он непременно, сразу же после торжественной обедни самолично с поклоном глубоким вручит владыке Симону.

Почему не сейчас? Да потому, что ему тоже честь княжескую соблюсти надо. Что его дружина скажет, когда узнает, что он на попятную пошел? Пусть перед служителем божьим, причем не просто перед священником или диаконом, а целым епископом, но ведь пошел и от княжеского слова своего отказался. А так вроде бы все добровольно будет, по обоюдному согласию, и ему, князю, в упрек эти грамотки уже никто не поставит.

Обрадованный боярин в тот же день передал епископу все это почти дословно. В ответ воодушевленный Симон заявил, что всю организацию встречи он берет на себя, после чего тут же развил кипучую деятельность по ее подготовке.

Слово свое владыка сдержал, даже с лихвой. Уже в приветственной речи он не забыл ни одного доброго деяния Константина: и приветлив, дескать, князь, и о люде простом заботлив, и не злобив, и добр, и терпелив, и о церкви, как подобает истинному христианину, неустанную заботу являет.

О том же самом он и на обедне говорил, во время проповеди, которая на сей раз полностью посвящалась князю Константину, причем за основу он взял отрывок из книги пророка Исайи и, указывая на стоящего впереди всех, почти у самого амвона, князя Константина, торжественно изрекал прихожанам, благоговейно внимавшим ему:

– И он пришел от корня великого воителя Святослава, и корня равноапостольного князя Владимира, и от корня мудрейшего Ярослава. Ибо о нем было сказано еще в святом писании: «И ветвь произрастет от корня его; и почиет на нем дух господень, дух премудрости и разума, дух совета и крепости, дух ведения и благочестия; и страхом господнем исполнится, и будет судить не по взгляду очей своих и не по слуху ушей своих решать дела. Он будет судить бедных по правде и дела страдальцев земли решать по истине; и жезлом уст своих поразит землю, и духом уст своих убьет нечестивого. И будет препоясанием чресл его – правда, и препоясанием бедр его – истина».

Никогда еще речь епископа не была столь вдохновенной, а слова – столь проникновенными. Впрочем, вдохновение в тот день осеняло Симона дважды. Первый раз, как уже было сказано, это произошло во время проповеди на обедне, а второй – несколько позднее, после того как он развернул, находясь в своих покоях, княжеские грамотки.

– Подлец, негодяй! – сотрясались от неистового рыка епископа дорогие веницейские стекла в свинцовых оконных переплетах. – Прокляну мерзавца! Отлучу! Анафеме предам! Шутки шутить с церковью удумал – я тебе их пошучу! Я тебе так пошучу – колом в глотке встанут! Ах ты ж поганец какой!

Битых два часа ни одна живая душа не смела воити к владыке, пока тот хоть немного не утихомирился. А виной всему были дарственные Константина.

Нет, князь не опустился до откровенной лжи – он честно сдержал свое слово. Более того, грамоток этих было даже не две, а намного больше. Практически для каждого монастыря – отдельная, которая подтверждала ранее пожалованное другими князьями, а к ней прилагалась еще одна, где говорилось о том, как князь, безмерно почитая неустанный труд монахов и высоко ценя их бескорыстие и усердие, жалует им еще от щедрот своих.

Так-то оно так, но если почитать их повнимательнее, то становилось ясно, что рязанский князь поступил как самый настоящий плут, пройдоха, проходимец, мошенник, и к этому епископ Симон охотно добавил бы еще множество подобных эпитетов.

Во-первых, из подтверждающих грамоток исчезли все села со смердами. У того же Рождественского монастыря в одночасье пропали сразу восемь сел с несколькими сотнями дворов.

Нет, смерды никуда не делись, и села тоже оставались на месте, но Константин отныне брал их под свою руку, да еще с издевательской припиской. В ней князь указал, что желает облегчить святым отцам, проживающим в монастырях, неустанную борьбу с кознями дьявола, который ежедневно подталкивает их оскорблять свою же братию, проживающую в селах, обижать смердов неправыми поборами, налагая лихву на лихву, и чинить им всяческий вред, доводя до разорения. Посему он, Константин, и лишает такой возможности изначально, но не их, а дьявола.

И ведь этот подлец, мерзавец, плут и мошенник не только оттяпал все села. Он же вдобавок, подобно злобному язычнику, лишил их самых лучших угодий: заливных лугов, богатейших бортей. И осталось у них лишь одно право – пользоваться дарами рек и лесов. Но и тут следовала лукавая приписка негодяя о том, что точно такое же право на пользование ими – ибо все люди на земле произошли от Адама и Евы – князь дарует еще и жителям сел, лежащих возле этих водоемов и лесов.

И дарственные новые тоже звучали издевательски. Одному монастырю в подарок болото поднесено. Дескать, ежели его осушить – цены этой земле не будет. Другому – лужок близ низменного левого берега реки Клязьмы, весь поросший осокой и камышом, на котором отродясь ничего не вырастить, третьему… Да что там говорить, надул, негодяй. Подло и гнусно надул.

И ведь не скажешь теперь ничего. Тот же народ не поймет, если сам епископ ныне славит князя, а завтра клянет его же на чем свет стоит. Как объяснить прихожанам, что Константин этот – самый настоящий тать, нет, что там, в десятки раз хуже татя. Кто посочувствует, если новый князь ни у кого куны лишней не взял, если обобрал только монастыри и церкви, лишив их давно узаконенного дохода.